Друзья, в следующем году, если не случится нечто непредвиденное, что заставит людей забыть о разного рода праздниках, я могу себе представить, с какой помпой будет праздноваться 200-летие Бородинского сражения (и 200-летие предшествовавшего ему вторжения). К сожалению, хотя война с Наполеоном и не относится ко времени СССР, но гордится там нечем. Нет, речь не идёт о том, чтобы оспорить храбрость русских солдат и многих офицеров. Храбрость, она, как говорится, и в Африке храбрость. Нет, речь идёт о политических мотивах, о реальном положении дел на дипломатическом фронте, о причинах войны. Ситуация, которая реально сложилась в то время, говорит совсем не в пользу русского правительства, которое тогда возглавлял отцеубийца Александр I. Более того, ситуация с франко-русской войной 200-летней давности, как в зеркале отражает ситуацию начала т. н. "великой отечественной войны". В принципе, сами коммунистические историки, с подачи Сталина, а потом по-инерции уже без него, постоянно проводили параллель между войной с Францией в 1812-м и войной с Германией в 1941 г. И сам Сталин недаром ведь назвал войну "великой отечественной", - все знают, что "отечественной" войной называли именно войну с Наполеоном. Но какую параллель проводили коммунисты и, к сожалению, монархисты? Такую, что в обоих случаях, "коварный враг", "без объявления войны" напал на архимирную Россию/СССР. Получается, что "слетевший с катушек" враг, занятый тяжелейшей войной на других театрах военных действий, вдруг с дуру снимает кучу войск, тратит кучу денег, не способный справится с одним фронтом, по собственной инициативе открывает второй фронт. Налицо попытка русско-советских историков представить врага идиотом-агрессором, а себя идиотами-пацифистами. Но ни Наполеон, ни Александр не были ни идиотами, ни пацифистами, а вот вина за агрессию в данном конкретном случае с Наполеона должна быть целиком и полностью снята.
Известный историк Олег Соколов, всю жизнь посвятивший изучению истории Наполеоноской эпохи, знаток французского языка, много лет проведший в том числе в работе с французскими военными архивами, камня на камне не оставляет от мифа о "коварном наполеоновском нашествии". Ниже привожу отрывок из его монументальной работы "Армия Наполеона" (изд. "Империя", Санкт-Петербург, 1999 г.)
Наполеон Бонапарт, портрет работы Поля Делароша
(современника Императора 1797 - 1856 гг.)
"...Известно, что царь Александр I испытывал неприязнь к "коронованному солдату" Наполеону, славе которого завидовал чёрной завистью. Война отца Александра, императора Павла I, против Франции времён Директории ещё полностью вписывалась в линию войн монархических государств против революционной заразы. Более того, Павел, император-рыцарь, выступал как самый искренний и последовательный проводник этой линии. Однако, поняв, что английским и австрийским кабинетами руководят больше корыстные соображения, чем стремление спасти монархические принципы, Павел вышел из игры, не позволив проливать более кровь русских солдат за чуждые стране интересы. Напротив, его недостойный наследник Александр I сражался во имя очень странных принципов, далёких от интересов русского народа и даже русской монархии. Нам кажется, никто не смог так точно сформулировать мотивы его поведения, как выдающийся русский историк Николай Иванович Ульянов:
«В исторической литературе давно отмечен фанатизм этой загадочной ненависти Александра к Наполеону и существует немало попыток её объяснения. Самое неудачное то, которое исходит из экономических и политических интересов России. У России не было реальных поводов для участия в наполеоновских войнах. Европейская драка её не касалась, а у Наполеона не было причин завоевывать Россию. Веди себя спокойно, занимайся собственными делами, никто бы её пальцем не тронул. Не более убедительна и другая точка зрения, объясняющая войны России с Директорией и бонапартистской Францией реакционными склонностями русских царей. Только война Павла I могла бы подойти под такое толкование, да и то с трудом. Александр же меньше всех походил на борца с революционной заразой, он ещё до вступления на престол поражал иностранцев негодующими речами против "деспотизма" и преклонением перед идеями "свободы, закона и справедливости". Конечно, цена его "либерализму" известна, и вряд ли приходится возражать тем историкам, которые считали этот "либерализм" лишь маской, но такая маска годится для чего угодно, только не для борьбы с революцией. Гораздо вернее, что у него не было никаких принципов и убеждений».
Роковая война в далёкой Испании, где погибал цвет французской армии, дала надежду Александру взять реванш за Аустерлицкий разгром, поражение под Фридландом и Тильзитский мир. Последний не лишил Россию ни пяди земли, напротив, дал ей сильного и могущественного союзника, позволил оккупировать Финляндию, Молдавию и Валахию, но тем не менее рассматривался аристократическим Петербургом как "позорный"! Начиная с 1810 г. в высших слоях российского руководства появляются планы "превентивной" войны против Французской Империи. Вот как, абсолютно согласуясь с нашей концепцией ситуации, излагал в феврале 1811 г. подобный план русский генерал русской службы Леонтий Беннигсен в проекте, адресованном Александру I:
«Не лучше ли России предупредить своих неприятелей наступательной войной... Наиболее полезно овладеть Варшавою, коей потеря поразила бы и обезоружила часть поляков, не благорасположенных к России... Итак, ясно видно, что Наполеон на первый случай не может иметь более как 90 тысяч французов в своем распоряжении на войну с русскими... прибавим к сему, что, оставаясь в оборонительном положении, дадим мы полякам увеличить их войска, между тем как наступательными действиями, если не успеем мы истребить или рассеять польской армии, то по крайней мере уменьшим её гораздо, обезоружа оную хотя бы частью... Ко всему этому, что изъяснил я, кажется мне, что власть Наполеона никогда менее не была опасна для России (sic!), как в сие время, в которое он ведёт несчастную войну в Гишпании (Испании) и озабочен охранением большого пространства берегов...»
В не менее двусмысленном тоне составлен и другой документ, направленный Александру I. Это «Политический мемуар» одного из его советников, некоего Д'Аллонвиля. Здесь прямо говорилось, что необходимо
«...начать наступление против Фрацнии, вторгнувшись в герцогство Варшавское, войдя по возможности в Силезию, и вместе с Пруссией занять линию Одера, чтобы заставить выступить германских курфюрстов (князей) и возбудить восстание на севере Германии. Расформировать польское правительство, рассеять его вооруженные силы... и безжалостно разорить герцогство Варшавское (т. е., собственно Польшу) (sic!), если придётся его оставить... Нападать только с подавляющим превосходством сил и в выгодой ситуации... Нельзя терять из виду, что человек, с которым мы воюем, соединил силы старой Франции с завоеваниями новой Франции и силами организованного якобинизма, который составляет сущность его власти. Мало поэтому поставить препятствие на пути столь большой мощи, но необходимо её уничтожить»(sic!).
Уже в начале 1811 г. эти "теоретические соображения" перешли в область практических действий. К западным границам Российской империи двинулись колонны пехоты и кавалерии, потянулись вереницы артиллерийских обозов. Разумеется, приготовления русских не остались незамеченными французской разведкой. Маршал Даву, командующий Эльбским обсервационным корпусом (т. е. силами французской армии, расквартированными на территории Германии), направлял Императору один рапорт тревожнее другого:
«Нам угрожает скорая и неизбежная война. Вся Россия готовится к ней. Армия русских в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдаленных провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок... В русской армии силен боевой дух, а её офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве...» (3 июля 1811г. из Гамбурга).
Спустя всего несколько дней Даву снова писал:
«Сир, я имею честь адресовать Вашему Величеству последние рапорты из Варшавы. В ближайшие дни вышлю расписание четырёх корпусов русской армии, а также местонахождение их полков, согласно различным рапортам... Возможно, эти рапорты сильно преувеличены, ибо согласно им в Ливонии и Подолии собрано уже более двухсот тысяч русских солдат, но в любом случае ясно, что силы русских там очень значительны...»
Наполеон выжидал. 15 июля он пишет министру
иностранных дел:
«Господин герцог де Бассано, пошлите курьера в Россию, чтобы ответить на присланные графом Лористоном депеши... скажите, что я готов уменьшить данцигский гарнизон и прекратить вооружения, которые мне дорого стоят, если Россия со своей стороны сделает нечто подобное; мои приготовления имеют оборонительный характер и вызваны вооружением России...»
Но навстречу шли только новые тревожные донесения:
«Князь Экмюльский (Даву) Императору, Гамбург.
Сир, я имею честь передать Вашему Величеству рапорты из Варшавы.
Августово, 27 июня 1811 года.
Раньше повсюду говорили, что приготовления на границах герцогства - это лишь мера предосторожности русских, вызванная перемещением польских войск, теперь русские открыто говорят о вторжении в герцогство по трём направлениям: через Пруссию из Гродно на Варшаву и через Галицию...
(именно эти направления наступления указывались во многих проектах русского командования.)
Рапорт Лужковской таможни (на Буге) 6 июля 1811 года.
Три офицера из русской дивизии Дохтурова проводили рекогносцировку границы по Бугу... Русские жители и казаки уверяют, что эти офицеры приехали выбирать место для лагерей и что скоро русская армия вступит в герцогство.
Рапорт из Хрубешова 27 августа 1811 года.
Письма, полученные из России, возбуждают разговоры о приближающейся войне... Повсюду в окрестностях ожидается прибытие новых русских войск, для которых приготовляются запасы...
Рапорт генерала Рожнецкого из Остроленки
31 августа 1811 года.
...Новости с северной границы Ломжинского департамента подтверждают то, что уже много раз говорилось: большое количество повозок циркулирует между Пруссией и Россией. Ни от кого не скрывают, что речь идёт о боеприпасах».
Необходимо отметить, что в то время, когда силы русской армии на границе достигли уже двух сотен тысяч человек, вся группировка Даву насчитывала не более 70 тыс. К этим силам можно приплюсовать примерно 50 тыс. солдат войска герцогства Варшавского.
Для Наполеона не оставалось более сомнений - русский царь готовится к нападению. 15 августа на торжественном приеме в Тюильри по случаю своего Дня Рождения Император французов обратился к русскому послу Куракину с угрожающей речью:
«Я не хочу войны, я не хочу восстановить Польшу, но вы сами хотите присоединения к России герцогства Варшавского и Данцига... Пора нам кончить эти споры. Император Александр и граф Румянцев будут отвечать перед лицом света за бедствия, могущие постигнуть Европу в случае войны. Легко начать войну, но трудно определить, когда и чем она кончится...»
Этот разговор был воспринят многими как объявление о разрыве с Россией, и действительно, с этого момента Наполеон принимает решение готовиться к войне и в январе 1812 г. отдает распоряжение о концентрации дивизий Великой Армии.
Если решение Наполеона о вмешательстве в испанские дела ещё можно рассматривать как грубую политическую ошибку и как несправедливый акт, подготовку к русскому походу сложно квалифицировать подобным образом. Император французов не мог избежать этой войны, т. к. готовил её и страстно желал не Наполеон, а Александр I. Единственное, что мог выбирать Наполеон в начале 1812 г., это либо пассивно ожидать нападения, которое без сомнения произошло бы в самый неподходящий для него момент, либо попытаться упредить своего противника.
Мысль о том, что Наполеон ни за что ни про что ворвался в пределы России, быть может, подходит для учебника начальных классов, но никак не выдерживает ни малейшего сопоставления с очевидными фактами. Любой объективный историк, изучающий политические и военные события этого гигантского противостояния, не сможет уйти от того обстоятельства, что в русском штабе в 1810-1811 гг. постоянно обсуждались планы нападения на герцогство Варшавское с дальнейшим привлечением на свою сторону Пруссии и возбуждением и поддержкой националистических движений в Германии с конечной целью полного разгрома наполеоновской Империи.
Невозможно уйти от того факта, что русские войска сконцентрировались на границах почти на год раньше Великой Армии, а характер дислокации русских корпусов не допускает никакого двоякого толкования - армия Александра готовилась к наступательным операциям. Русские полки стояли, буквально уткнувшись носом в пограничные рубежи, что было бы совершенно немыслимо, если бы они готовились к действиям в рамках стратегической обороны, пусть даже активной.
Достаточно открыть том корреспонденции Наполеона, относящейся к началу 1812 г., чтобы абсолютно однозначно заключить: до самого июня 1812 г. Наполеон был уверен, что русские войска будут наступать. Император отныне сделал ставку на быстрые и активные действия, теперь он видел целью кампании короткий стремительный удар по русским войскам, сосредоточенным на границе, их разгром и заключение победоносного выгодного мира. Ни о каком походе в глубь страны, а тем более движении на Москву, нет ни слова даже в самых секретных его приказах маршалам и генералам.
Наполеон якобы сказал накануне похода: «Если я возьму Киев, я возьму Россию за ноги, если я овладею Петербургом, я возьму её за голову; заняв Москву, я поражу её в сердце». Увы, весь этот "анатомический театр" с хватанием за голову, ноги, руки, сердце, желудок и т. д. появился под пером позднейших мемуаристов, отражавших собственные взгляды и политические реалии совсем других времён. Ни в одном приказе того времени, а их было великое множество, не упоминается никакая «часть тела» Российской империи, зато постоянно присутствуют такие, далёкие от Москвы географические названия, как Висла, Варшава, Торн, Данциг, Мариенвердер и т. д. А ведь эти приказы писались не для прессы, не для пропагандистских листовок и не для позднейших исторических сочинений, а служили секретными руководствами к действию для командования Великой Армии.
К началу июня 1812 г. Император уже не сомневался, что ему придется первому форсировать Неман, но даже в это время, в письмах от 26 мая и 5 июня брату Жерому он излагает концепцию будущих боевых действий следующим образом:
«Я поручаю вам защиту мостов в Пултуске и Сироцке, на Нареве и Буге, потому что в моём выдвижении я дам неприятелю возможность наступать до Варшавы...» Ещё яснее Наполеон выражается в следующем письме, где он рекомендует брату Жозефу «заставить всех предполагать, что вы будете двигаться на Волынь и приковать противника как можно дольше к этой провинции, в то время как я обойду его правый фланг... Я перейду Неман и займу Вильну, которая будет первой целью кампании... Когда этот манёвр будет замечен неприятелем, он будет либо соединяться... чтобы дать нам битву, либо сам начнёт наступление... Во втором случае, когда враг будет под стенами Праги (имеется в виду предместье Варшавы, а не нынешняя столица Чехии) и на берегах Вислы, я охвачу его и вся его армия будет сброшена в Вислу...» Наконец, даже 10 июня в письме, адресованном Бертье, Император выражает уверенность, что русские вторгнутся на территорию герцогства Варшавского с целью овладеть его столицей: «В то время, как враг углубится в операции, которые не дадут ему никакого выигрыша, ибо по здравому рассуждению он упрётся в Вислу и проиграет нам несколько маршей, левое крыло нашей армии, которое должно перейти Неман, обрушится на его фланг и на тылы раньше, чем он сможет отступить...»
Рапорты Рожнецкого, Сокольницкого и других не прошли бесследно. В первых числах июня (всего за несколько дней до вторжения!) Наполеон уверен, что русская армия будет контратаковать. Впрочем, так уж ли он заблуждался? Буквально в эти же дни (20 июня) князь Багратион надменно писал Александру I:
«Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь. Прикажи, помолясь Богу, наступать...»
Часто к числу самых серьёзных военно-политических просчётов Наполеона относят его поход на Москву. Однако всё вышесказанное подводит нас к следующему выводу: Император не желал войны с Россией, когда же вынужден был её начать, он мыслил операцию лишь только в качестве грандиозного пограничного сражения, будь то на территории Польши, будь то на территории Литвы. Он нисколько не сомневался в том, что русские войска не только не будут отступать, а наоборот, скорее попытаются предпринять активные действия.
Однако события стали развиваться по совершенно иному сценарию. Вместо того, чтобы ринуться навстречу французам или оборонять рубежи Литвы, русские начали стратегическое отступление. Это движение армий Барклая и Багратиона расстроило план французского полководца. Война приобретала совершенно иной характер. Концепция Наполеона была построена на недостаточно полных сведениях его разведки, не отражавших существовавшие в русском штабе другие варианты ведения войны, в частности возможность стратегического отступления. Таким образом, план Императора был просчётом, однако его мотивы вполне понятны. Наполеон исходил из имеющейся у него информации и действовал так же, как в кампаниях, где он добивался блестящих побед. Многие авторы, рассказывая о безрезультатных манёврах французской Великой Армии в первый период кампании, обращают внимание прежде всего на безуспешную попытку французского командования отрезать и разбить
армию Багратиона. Нам кажется, что преследование 2-й Западной русской армии было для Наполеона лишь попыткой добиться хотя бы частичного успеха в обстановке, когда главная задача не была решена. Вероятно, Император понял, что просчитался уже 28 июня, в момент вступления в Вильну, которую Великая Армия
заняла почти без боя. Не случайно поэтому Наполеон оставался в Вильне почти три недели - факт совершенно необъяснимый, если полагать, что целью похода было вторжение в глубь России и занятие её столицы. Напротив, эта странная апатия Императора как нельзя лучше объясняется абсолютно неожиданным для него поведением русских. Без сомнения, в Вильне он понял, что все его планы строились на недостаточно полной информации и что война приобретает совершенно иной оборот. Очевидно, что в подобной обстановке ему очень непросто было принять решение, идущее вразрез с его первоначальной концепцией.
С этого момента начинается погоня за миражом, за исчезающей каждый день надеждой заставить основные силы русских дать генеральное сражение. Как известно, у русского командования нашлось достаточно здравого рассудка, чтобы не быть втянутым в решающую битву поблизости от границ. Наполеон вынужден был продолжать наступление, которое с каждым днём становилось все более рискованным и в конечном итоге обернулось катастрофой.
Часто Императора критикуют за то, что он вовремя не остановился, не начал методичную войну, последовательно оккупируя территорию, подготавливая каждый шаг вперед, за то, что он не перешёл к тотальной войне против Александра, провозгласив освобождение крепостных крестьян, решительно декларировав независимость Польши и т. д. Нам кажется, что из приведённых выше фактов очевидно, что именно такую войну Наполеон вести не хотел, психологически не был готов и просто-напросто не мог, имея где-то далеко позади пылающую Испанию. Ему необходимо было стремительно разрубить гордиев узел русско-французских противоречий, иначе бездна разверзлась бы под его ногами. Вторжение в глубь России, поход на Москву был без сомнения импровизацией и авантюрой, но другого выхода у Наполеона практически не оставалось..."
Известный историк Олег Соколов, всю жизнь посвятивший изучению истории Наполеоноской эпохи, знаток французского языка, много лет проведший в том числе в работе с французскими военными архивами, камня на камне не оставляет от мифа о "коварном наполеоновском нашествии". Ниже привожу отрывок из его монументальной работы "Армия Наполеона" (изд. "Империя", Санкт-Петербург, 1999 г.)
Наполеон Бонапарт, портрет работы Поля Делароша
(современника Императора 1797 - 1856 гг.)
"...Известно, что царь Александр I испытывал неприязнь к "коронованному солдату" Наполеону, славе которого завидовал чёрной завистью. Война отца Александра, императора Павла I, против Франции времён Директории ещё полностью вписывалась в линию войн монархических государств против революционной заразы. Более того, Павел, император-рыцарь, выступал как самый искренний и последовательный проводник этой линии. Однако, поняв, что английским и австрийским кабинетами руководят больше корыстные соображения, чем стремление спасти монархические принципы, Павел вышел из игры, не позволив проливать более кровь русских солдат за чуждые стране интересы. Напротив, его недостойный наследник Александр I сражался во имя очень странных принципов, далёких от интересов русского народа и даже русской монархии. Нам кажется, никто не смог так точно сформулировать мотивы его поведения, как выдающийся русский историк Николай Иванович Ульянов:
«В исторической литературе давно отмечен фанатизм этой загадочной ненависти Александра к Наполеону и существует немало попыток её объяснения. Самое неудачное то, которое исходит из экономических и политических интересов России. У России не было реальных поводов для участия в наполеоновских войнах. Европейская драка её не касалась, а у Наполеона не было причин завоевывать Россию. Веди себя спокойно, занимайся собственными делами, никто бы её пальцем не тронул. Не более убедительна и другая точка зрения, объясняющая войны России с Директорией и бонапартистской Францией реакционными склонностями русских царей. Только война Павла I могла бы подойти под такое толкование, да и то с трудом. Александр же меньше всех походил на борца с революционной заразой, он ещё до вступления на престол поражал иностранцев негодующими речами против "деспотизма" и преклонением перед идеями "свободы, закона и справедливости". Конечно, цена его "либерализму" известна, и вряд ли приходится возражать тем историкам, которые считали этот "либерализм" лишь маской, но такая маска годится для чего угодно, только не для борьбы с революцией. Гораздо вернее, что у него не было никаких принципов и убеждений».
Роковая война в далёкой Испании, где погибал цвет французской армии, дала надежду Александру взять реванш за Аустерлицкий разгром, поражение под Фридландом и Тильзитский мир. Последний не лишил Россию ни пяди земли, напротив, дал ей сильного и могущественного союзника, позволил оккупировать Финляндию, Молдавию и Валахию, но тем не менее рассматривался аристократическим Петербургом как "позорный"! Начиная с 1810 г. в высших слоях российского руководства появляются планы "превентивной" войны против Французской Империи. Вот как, абсолютно согласуясь с нашей концепцией ситуации, излагал в феврале 1811 г. подобный план русский генерал русской службы Леонтий Беннигсен в проекте, адресованном Александру I:
«Не лучше ли России предупредить своих неприятелей наступательной войной... Наиболее полезно овладеть Варшавою, коей потеря поразила бы и обезоружила часть поляков, не благорасположенных к России... Итак, ясно видно, что Наполеон на первый случай не может иметь более как 90 тысяч французов в своем распоряжении на войну с русскими... прибавим к сему, что, оставаясь в оборонительном положении, дадим мы полякам увеличить их войска, между тем как наступательными действиями, если не успеем мы истребить или рассеять польской армии, то по крайней мере уменьшим её гораздо, обезоружа оную хотя бы частью... Ко всему этому, что изъяснил я, кажется мне, что власть Наполеона никогда менее не была опасна для России (sic!), как в сие время, в которое он ведёт несчастную войну в Гишпании (Испании) и озабочен охранением большого пространства берегов...»
В не менее двусмысленном тоне составлен и другой документ, направленный Александру I. Это «Политический мемуар» одного из его советников, некоего Д'Аллонвиля. Здесь прямо говорилось, что необходимо
«...начать наступление против Фрацнии, вторгнувшись в герцогство Варшавское, войдя по возможности в Силезию, и вместе с Пруссией занять линию Одера, чтобы заставить выступить германских курфюрстов (князей) и возбудить восстание на севере Германии. Расформировать польское правительство, рассеять его вооруженные силы... и безжалостно разорить герцогство Варшавское (т. е., собственно Польшу) (sic!), если придётся его оставить... Нападать только с подавляющим превосходством сил и в выгодой ситуации... Нельзя терять из виду, что человек, с которым мы воюем, соединил силы старой Франции с завоеваниями новой Франции и силами организованного якобинизма, который составляет сущность его власти. Мало поэтому поставить препятствие на пути столь большой мощи, но необходимо её уничтожить»(sic!).
Уже в начале 1811 г. эти "теоретические соображения" перешли в область практических действий. К западным границам Российской империи двинулись колонны пехоты и кавалерии, потянулись вереницы артиллерийских обозов. Разумеется, приготовления русских не остались незамеченными французской разведкой. Маршал Даву, командующий Эльбским обсервационным корпусом (т. е. силами французской армии, расквартированными на территории Германии), направлял Императору один рапорт тревожнее другого:
«Нам угрожает скорая и неизбежная война. Вся Россия готовится к ней. Армия русских в Литве значительно усиливается. Туда направляются полки из Курляндии, Финляндии и отдаленных провинций. Некоторые прибыли даже из армии, воевавшей против турок... В русской армии силен боевой дух, а её офицеры бахвалятся повсюду, что скоро они будут в Варшаве...» (3 июля 1811г. из Гамбурга).
Спустя всего несколько дней Даву снова писал:
«Сир, я имею честь адресовать Вашему Величеству последние рапорты из Варшавы. В ближайшие дни вышлю расписание четырёх корпусов русской армии, а также местонахождение их полков, согласно различным рапортам... Возможно, эти рапорты сильно преувеличены, ибо согласно им в Ливонии и Подолии собрано уже более двухсот тысяч русских солдат, но в любом случае ясно, что силы русских там очень значительны...»
Наполеон выжидал. 15 июля он пишет министру
иностранных дел:
«Господин герцог де Бассано, пошлите курьера в Россию, чтобы ответить на присланные графом Лористоном депеши... скажите, что я готов уменьшить данцигский гарнизон и прекратить вооружения, которые мне дорого стоят, если Россия со своей стороны сделает нечто подобное; мои приготовления имеют оборонительный характер и вызваны вооружением России...»
Но навстречу шли только новые тревожные донесения:
«Князь Экмюльский (Даву) Императору, Гамбург.
Сир, я имею честь передать Вашему Величеству рапорты из Варшавы.
Августово, 27 июня 1811 года.
Раньше повсюду говорили, что приготовления на границах герцогства - это лишь мера предосторожности русских, вызванная перемещением польских войск, теперь русские открыто говорят о вторжении в герцогство по трём направлениям: через Пруссию из Гродно на Варшаву и через Галицию...
(именно эти направления наступления указывались во многих проектах русского командования.)
Рапорт Лужковской таможни (на Буге) 6 июля 1811 года.
Три офицера из русской дивизии Дохтурова проводили рекогносцировку границы по Бугу... Русские жители и казаки уверяют, что эти офицеры приехали выбирать место для лагерей и что скоро русская армия вступит в герцогство.
Рапорт из Хрубешова 27 августа 1811 года.
Письма, полученные из России, возбуждают разговоры о приближающейся войне... Повсюду в окрестностях ожидается прибытие новых русских войск, для которых приготовляются запасы...
Рапорт генерала Рожнецкого из Остроленки
31 августа 1811 года.
...Новости с северной границы Ломжинского департамента подтверждают то, что уже много раз говорилось: большое количество повозок циркулирует между Пруссией и Россией. Ни от кого не скрывают, что речь идёт о боеприпасах».
Необходимо отметить, что в то время, когда силы русской армии на границе достигли уже двух сотен тысяч человек, вся группировка Даву насчитывала не более 70 тыс. К этим силам можно приплюсовать примерно 50 тыс. солдат войска герцогства Варшавского.
Для Наполеона не оставалось более сомнений - русский царь готовится к нападению. 15 августа на торжественном приеме в Тюильри по случаю своего Дня Рождения Император французов обратился к русскому послу Куракину с угрожающей речью:
«Я не хочу войны, я не хочу восстановить Польшу, но вы сами хотите присоединения к России герцогства Варшавского и Данцига... Пора нам кончить эти споры. Император Александр и граф Румянцев будут отвечать перед лицом света за бедствия, могущие постигнуть Европу в случае войны. Легко начать войну, но трудно определить, когда и чем она кончится...»
Этот разговор был воспринят многими как объявление о разрыве с Россией, и действительно, с этого момента Наполеон принимает решение готовиться к войне и в январе 1812 г. отдает распоряжение о концентрации дивизий Великой Армии.
Если решение Наполеона о вмешательстве в испанские дела ещё можно рассматривать как грубую политическую ошибку и как несправедливый акт, подготовку к русскому походу сложно квалифицировать подобным образом. Император французов не мог избежать этой войны, т. к. готовил её и страстно желал не Наполеон, а Александр I. Единственное, что мог выбирать Наполеон в начале 1812 г., это либо пассивно ожидать нападения, которое без сомнения произошло бы в самый неподходящий для него момент, либо попытаться упредить своего противника.
Мысль о том, что Наполеон ни за что ни про что ворвался в пределы России, быть может, подходит для учебника начальных классов, но никак не выдерживает ни малейшего сопоставления с очевидными фактами. Любой объективный историк, изучающий политические и военные события этого гигантского противостояния, не сможет уйти от того обстоятельства, что в русском штабе в 1810-1811 гг. постоянно обсуждались планы нападения на герцогство Варшавское с дальнейшим привлечением на свою сторону Пруссии и возбуждением и поддержкой националистических движений в Германии с конечной целью полного разгрома наполеоновской Империи.
Невозможно уйти от того факта, что русские войска сконцентрировались на границах почти на год раньше Великой Армии, а характер дислокации русских корпусов не допускает никакого двоякого толкования - армия Александра готовилась к наступательным операциям. Русские полки стояли, буквально уткнувшись носом в пограничные рубежи, что было бы совершенно немыслимо, если бы они готовились к действиям в рамках стратегической обороны, пусть даже активной.
Достаточно открыть том корреспонденции Наполеона, относящейся к началу 1812 г., чтобы абсолютно однозначно заключить: до самого июня 1812 г. Наполеон был уверен, что русские войска будут наступать. Император отныне сделал ставку на быстрые и активные действия, теперь он видел целью кампании короткий стремительный удар по русским войскам, сосредоточенным на границе, их разгром и заключение победоносного выгодного мира. Ни о каком походе в глубь страны, а тем более движении на Москву, нет ни слова даже в самых секретных его приказах маршалам и генералам.
Наполеон якобы сказал накануне похода: «Если я возьму Киев, я возьму Россию за ноги, если я овладею Петербургом, я возьму её за голову; заняв Москву, я поражу её в сердце». Увы, весь этот "анатомический театр" с хватанием за голову, ноги, руки, сердце, желудок и т. д. появился под пером позднейших мемуаристов, отражавших собственные взгляды и политические реалии совсем других времён. Ни в одном приказе того времени, а их было великое множество, не упоминается никакая «часть тела» Российской империи, зато постоянно присутствуют такие, далёкие от Москвы географические названия, как Висла, Варшава, Торн, Данциг, Мариенвердер и т. д. А ведь эти приказы писались не для прессы, не для пропагандистских листовок и не для позднейших исторических сочинений, а служили секретными руководствами к действию для командования Великой Армии.
К началу июня 1812 г. Император уже не сомневался, что ему придется первому форсировать Неман, но даже в это время, в письмах от 26 мая и 5 июня брату Жерому он излагает концепцию будущих боевых действий следующим образом:
«Я поручаю вам защиту мостов в Пултуске и Сироцке, на Нареве и Буге, потому что в моём выдвижении я дам неприятелю возможность наступать до Варшавы...» Ещё яснее Наполеон выражается в следующем письме, где он рекомендует брату Жозефу «заставить всех предполагать, что вы будете двигаться на Волынь и приковать противника как можно дольше к этой провинции, в то время как я обойду его правый фланг... Я перейду Неман и займу Вильну, которая будет первой целью кампании... Когда этот манёвр будет замечен неприятелем, он будет либо соединяться... чтобы дать нам битву, либо сам начнёт наступление... Во втором случае, когда враг будет под стенами Праги (имеется в виду предместье Варшавы, а не нынешняя столица Чехии) и на берегах Вислы, я охвачу его и вся его армия будет сброшена в Вислу...» Наконец, даже 10 июня в письме, адресованном Бертье, Император выражает уверенность, что русские вторгнутся на территорию герцогства Варшавского с целью овладеть его столицей: «В то время, как враг углубится в операции, которые не дадут ему никакого выигрыша, ибо по здравому рассуждению он упрётся в Вислу и проиграет нам несколько маршей, левое крыло нашей армии, которое должно перейти Неман, обрушится на его фланг и на тылы раньше, чем он сможет отступить...»
Рапорты Рожнецкого, Сокольницкого и других не прошли бесследно. В первых числах июня (всего за несколько дней до вторжения!) Наполеон уверен, что русская армия будет контратаковать. Впрочем, так уж ли он заблуждался? Буквально в эти же дни (20 июня) князь Багратион надменно писал Александру I:
«Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь. Прикажи, помолясь Богу, наступать...»
Часто к числу самых серьёзных военно-политических просчётов Наполеона относят его поход на Москву. Однако всё вышесказанное подводит нас к следующему выводу: Император не желал войны с Россией, когда же вынужден был её начать, он мыслил операцию лишь только в качестве грандиозного пограничного сражения, будь то на территории Польши, будь то на территории Литвы. Он нисколько не сомневался в том, что русские войска не только не будут отступать, а наоборот, скорее попытаются предпринять активные действия.
Однако события стали развиваться по совершенно иному сценарию. Вместо того, чтобы ринуться навстречу французам или оборонять рубежи Литвы, русские начали стратегическое отступление. Это движение армий Барклая и Багратиона расстроило план французского полководца. Война приобретала совершенно иной характер. Концепция Наполеона была построена на недостаточно полных сведениях его разведки, не отражавших существовавшие в русском штабе другие варианты ведения войны, в частности возможность стратегического отступления. Таким образом, план Императора был просчётом, однако его мотивы вполне понятны. Наполеон исходил из имеющейся у него информации и действовал так же, как в кампаниях, где он добивался блестящих побед. Многие авторы, рассказывая о безрезультатных манёврах французской Великой Армии в первый период кампании, обращают внимание прежде всего на безуспешную попытку французского командования отрезать и разбить
армию Багратиона. Нам кажется, что преследование 2-й Западной русской армии было для Наполеона лишь попыткой добиться хотя бы частичного успеха в обстановке, когда главная задача не была решена. Вероятно, Император понял, что просчитался уже 28 июня, в момент вступления в Вильну, которую Великая Армия
заняла почти без боя. Не случайно поэтому Наполеон оставался в Вильне почти три недели - факт совершенно необъяснимый, если полагать, что целью похода было вторжение в глубь России и занятие её столицы. Напротив, эта странная апатия Императора как нельзя лучше объясняется абсолютно неожиданным для него поведением русских. Без сомнения, в Вильне он понял, что все его планы строились на недостаточно полной информации и что война приобретает совершенно иной оборот. Очевидно, что в подобной обстановке ему очень непросто было принять решение, идущее вразрез с его первоначальной концепцией.
С этого момента начинается погоня за миражом, за исчезающей каждый день надеждой заставить основные силы русских дать генеральное сражение. Как известно, у русского командования нашлось достаточно здравого рассудка, чтобы не быть втянутым в решающую битву поблизости от границ. Наполеон вынужден был продолжать наступление, которое с каждым днём становилось все более рискованным и в конечном итоге обернулось катастрофой.
Часто Императора критикуют за то, что он вовремя не остановился, не начал методичную войну, последовательно оккупируя территорию, подготавливая каждый шаг вперед, за то, что он не перешёл к тотальной войне против Александра, провозгласив освобождение крепостных крестьян, решительно декларировав независимость Польши и т. д. Нам кажется, что из приведённых выше фактов очевидно, что именно такую войну Наполеон вести не хотел, психологически не был готов и просто-напросто не мог, имея где-то далеко позади пылающую Испанию. Ему необходимо было стремительно разрубить гордиев узел русско-французских противоречий, иначе бездна разверзлась бы под его ногами. Вторжение в глубь России, поход на Москву был без сомнения импровизацией и авантюрой, но другого выхода у Наполеона практически не оставалось..."
