Предлагаю вниманию участников и гостей Форума прекрасную статью знаменитого британского писателя Джорджа Оруэла (Эрик Артур Блэр), автора легендарных романов "Скотный двор" и "1984"
Джордж Оруэлл
(1903 - 1950 гг.)
"Свобода печати"
«Замысел книги "Скотный двор" возник в 1937 году, а написана она была лишь к концу 1943-го. К этому моменту стало очевидно, что напечатать её будет очень трудно (даже несмотря на нынешний дефицит книг, обеспечивающий «спрос» на все, что только можно назвать книгой), и действительно её отвергли четыре издателя подряд. Лишь один из них сделал это по идеологическим мотивам. Двое других много лет печатали книги, направленные против России!, а у четвертого вообще не было никакой политической позиции. Один издатель, поначалу готовый её опубликовать, стал было этим заниматься, но решил проконсультироваться в
Министерстве информации, которое, по всей видимости, предостерегло его против издания или, по крайней мере, решительно не рекомендовало ему это делать. Вот отрывок из его письма: «Я уже говорил Вам об ответе, который я получил от высокопоставленного чиновника Министерства информации по поводу «Скотного двора». Должен признаться, что его мнение заставило меня серьезно задуматься... Я и сам теперь вижу, что публикация книги в данный момент может быть сочтена крайне опрометчивой. Если бы притча касалась диктаторов и диктатур вообще, тогда опубликовать её было бы вполне уместно, но в ней — и я сам теперь это вижу — так подробно описывается развитие событий в Советской России и тамошние два диктатора, что ни к каким другим диктатурам, кроме России, она относиться не может. И ещё одно: притча, пожалуй, была бы менее оскорбительна, если бы господствующим классом в ней были не свиньи. Я думаю, что изображение правящего
слоя в виде свиней наверняка оскорбит многих, особенно людей мнительных, каковыми, несомненно, являются русские».
Такое рассуждение ни о чём хорошем не свидетельствует. Разумеется, нежелательно, чтобы какое-нибудь правительственное учреждение имело власть подвергать цензуре официально не финансируемые книги — за исключением, естественно, цензуры в целях безопасности, против которой в военное время никто не возражает. Но сегодня главную опасность для свободы мысли и слова представляет вовсе не прямое вмешательство Министерства информации или какого-нибудь другого официального органа. Если издатели и редакторы так стараются не допустить в печать неко-торые темы, то не потому, что опасаются преследования, а потому, что боятся общественного мнения. Самый худший враг, с которым у нас в стране сталкивается писатель или журналист, — это интеллектуальная трусость, и об этом, на мой взгляд, у нас говорят недостаточно. Сейчас господствующая правильная» точка зрения требует безоговорочного восхищения Советской Россией.
Это всем известно, и почти все этому подчиняются. Любая серьезная критика советского режима, любое разоблачение фактов, которое советское правительство предпочло бы скрыть, практически не имеют выхода в печать. И этот охвативший всю страну заговор, цель которого — льстить нашему союзнику, существует, как ни странно, на фоне подлинной интеллектуальной терпимости. Критиковать советское правительство — нельзя, но наше собственное — в общем, можно. Нападки на Сталина не напечатает почти никто, но нападать на Черчилля разрешается совершенно свободно, во всяком случае в книгах и журналах. А в течение пяти лет войны, из которых два, а может, и три года мы сражались за то, чтобы выжить, безо всяких помех печатались бесчисленные книги, памфлеты и статьи, призывающие к компромиссному миру. Более того, они печатались, даже не вызывая большого неодобрения. Принцип свободы слова соблюдается довольно неплохо до тех пор,
пока речь не заходит о престиже Советского Союза. Есть и другие запретные темы, о которых я еще скажу, но господствующее отношение к СССР — вне всякого сомнения, самый тревожный симптом. Ведь формируется оно как бы непосредственно, без какого бы то ни было давления со стороны влиятельных кругов. Раболепство, с которым большая часть английской интеллигенции проглатывает и повторяет советскую пропаганду начиная с 1941 года, было бы совершенно поразительно, если бы и прежде она в некоторых случаях не вела себя точно так же. По целому ряду спорных вопросов позиция русских слепо принималась, а затем и распространялась с полным пренебрежением к исторической правде или интеллектуальной порядочности. Взять хотя бы то, как Би-би-си отмечала 25-летие Красной армии!, не упоминая имени Троцкого. По точности это примерно то же самое, что, отмечая годовщину Трафальгарской битвы, не упомянуть имени Нельсона, но у английской интеллигенции это не вызвало никаких возражений. Во внутренних конфликтах в различных оккупированных странах британская пресса почти во всех случаях становилась на сторону сил, поддерживаемых русскими, клеймя силы их противников
даже тогда, когда ради этого приходилось замалчивать факты. Один из особенно вопиющих случаев — это история с полковником Михайловичем, главой югославских
четников. Русские (т. е., собственно, Сталин), у которых в Югославии был свой протеже в лице маршала Тито, обвинили Михайловича в сотрудничестве с немцами. Британская пресса немедленно
подхватила это обвинение: сторонникам Михайловича не дали возможности на него ответить, а факты, ему противоречащие, просто не попали в печать. В июле 1943 года немцы предложили вознаграждение в 100 000 золотых крон за выдачу Тито и столько же за выдачу Михайловича. Британская пресса на всех углах трубила о вознаграждении за выдачу Тито, а вознаграждение за выдачу Михайловича упомянула — мелким шрифтом — только одна газета; и обвинения в сотрудничестве с немцами продолжались. Очень похожие вещи происходили во время гражданской войны в Испании. Тогда тоже английская левая пресса, ничтоже сумняшеся, клеймила те силы на стороне республиканцев, которые сталинисты стремились уничтожить. И никакого заявления в их защиту, даже в форме письма, опубликовать было невозможно. Сейчас не только предосудительна какая-либо серьезная критика Советского Союза, но и самый факт наличия такой критики во многих случаях держится в секрете. Троцкий, например, незадолго перед смертью написал биографию Сталина. Можно быть уверенным, что книга эта не была абсолютно беспристрастной, но, во всяком случае, спросом бы она пользовалась. Один американский издатель собирался ее опубликовать, и книга была сдана в набор — по-моему, уже даже начали рассылать сигнальные экземпляры, — но тут Советский Союз вступил в войну. Печатание книги немедленно прекратилось. Ни единого слова обо всем этом не попало в британскую прессу, хотя, безусловно, и существование такой книги, и её запрещение представляли собой новость, которой стоило посвятить несколько абзацев. Любая большая организация защищает свои интересы
как может, и против открытой пропаганды не имеет смысла возражать. Ожидать, что «Дейли уоркер» (американская коммунистическая газета, выходившая с 1924 по 1958 годы в Нью-Йорке и Чикаго) будет публиковать факты, рисующие Советский Союз в неприглядном виде, — это то же самое, что ждать, чтобы «Католик геральд» осуждал Папу Римского. Но ведь всякий мыслящий человек знает, что такое «Дейли уоркер» и «Католик геральд». Тревожно другое — то, что там, где дело касается
Советского Союза и его политики, не приходится ожидать разумной критики или хотя бы обыкновенной честности и от либеральных писателей и журналистов, которых никто не заставляет изменять своим взглядам. Сталин священен и неприкосновенен, и определенные аспекты его политики серьезно обсуждать нельзя. Это правило соблюдается практически всеми с 1941 года, но действовало оно — и
в большей степени, чем иногда думают, — еще за десять лет до того. Все эти годы тем, кто критиковал советский режим слева, лишь с большим трудом удавалось добиться, чтобы их выслушали. Антисоветские книги выпускались в огромных количествах, но практически все они были написаны с консервативных позиций, явно бесчестны, полны устаревших сведений и вызваны к жизни низменными побуждениями. С другой стороны, шёл столь же мощный и почти столь же бесчестный поток просоветской пропаганды, а любого, кто пытался зрело обсудить вопросы
чрезвычайной важности, подвергали бойкоту. Разумеется, вам никто не запрещал публиковать антисоветские книги, но, делая это, вы наверняка обрекали себя на то, что серьезная пресса либо полностью проигнорирует, либо исказит ваши взгляды. И публично, и в частной беседе вам объясняли, что это «не принято». То, что вы говорили, могло быть даже и верно, однако «несвоевременно» или «на руку» тем или иным реакционным силам. В оправдание этого подхода обычно указывалось, что того требует международная ситуация или насущная необходимость англо-советского союза, но эти рациональные объяснения явно были высосаны из пальца. У английской интеллигенции или, по крайней мере, у множества её представителей развилась шовинистическая преданность Советскому Союзу, и в глубине души им казалось, что бросить малейшую тень на сталинскую мудрость — это своего рода святотатство. События в России и события в других странах следовало судить по разным меркам. Люди, которые всю жизнь были противниками смертной казни, с воодушевлением встречали бесчисленные расстрелы в пору чисток 1936—1938 годов, и их ничуть не смущало, то обстоятельство, что о голоде в Индии кричали все газеты, а о голоде на Украине не было сказано ни слова. И если так обстояло дело до войны, трудно ожидать, чтобы интеллектуальная
атмосфера улучшилась сейчас. Проблема здесь простая: имеет ли право всякое
мнение, каким бы непопулярным, каким бы даже дурацким оно ни было, имеет ли оно право быть выслушанным? Задайте вопрос в такой форме, и, наверное, любой английский интеллигент почувствует, что следует сказать «да». Но придайте вопросу конкретную форму, спросите: «А как насчет критики Сталина? Она имеет право быть выслушанной?» — и ответ почти наверняка будет «нет»! В тот момент, когда ставится под сомнение господствующая точка зрения, принцип свободы слова даёт сбой. Дело, однако, в том, что, требуя свободы слова и свободы прессы, никто не требует абсолютной свободы. Покуда существуют организованные общества, должна существовать или, во всяком случае, будет существовать некоторая степень цензуры. Но свобода, как сказала Роза Люксембург, значит «свобода для другого». Этот же принцип содержится в знаменитых словах Вольтера: «Я не согласен ни с одним словом, которое Вы говорите, но готов умереть за Ваше право это говорить». Если понятие интеллектуальной свободы, которое, вне всякого сомнения, всегда было отличительной чертой западной цивилизации, имеет какой-нибудь смысл, то означает оно, что у всякого должно быть право говорить и печатать вещи, почитаемые им за истину, при одном только условии, что это не наносит явного вреда остальной части общества. И буржуазные демократии, и западные варианты социализма до недавних пор считали этот принцип само собой разумеющимся. Правительство наше, как я уже писал, и сегодня по крайней мере ведёт себя так, как будто его уважает. Простые люди с улицы — возможно, отчасти
потому, что идеи не занимают их настолько, чтобы быть к ним нетерпимыми, — все же смутно ощущают: «Что ж, каждый может иметь своё мнение». И только или, во
всяком случае, главным образом, литературная и научная интеллигенция, те самые люди, которые должны бы быть защитниками свободы, пренебрегают этим принципом как в теории, так и на практике. Одним из удивительных явлений нашего времени
является либерал-перебежчик. Вдобавок к известному марксистскому заявлению, что «буржуазная свобода» — это иллюзия, сейчас распространилась ещё убеждённость, что защищать демократию можно только тоталитарными методами. Если любишь демократию, гласит это рассуждение, то следует любыми средствами истреблять её врагов. А кто её враги? И тут всегда выясняется, что это не только те, кто нападает на неё открыто и сознательно, но и те, кто «объективно» представляет для неё опасность, поскольку распространяют неверные теории. Иными словами,
защита демократии предполагает уничтожение всякой независимой мысли. Этот довод использовался, в частности, для оправдания чисток в России. Вряд ли даже самые
страстные русофилы верили, что все жертвы чисток были виновны во всём том, в чем их обвиняли, но, ведь придержива-ясь еретических взглядов, эти люди «объективно» вредили режиму, так что, стало быть, правильно было не только зверски убить их, но и обесчестить ложными обвинениями. Тот же самый довод использовался, чтобы оправдать распространявшуюся в левой прессе вполне сознательную ложь о троцкистах и других республиканских группировках во время гражданской войны в Испании. Эти люди не понимают, что если поддерживаешь тоталитарные методы, то настанет момент, когда они будут использованы не за тебя, а против тебя. Стоит сделать заключение фашистов в тюрьму без суда привычным, и очень вероятно, что дело не ограничится фашистами. Вскоре после того, как одно время запрещенная «Дейли уоркер» снова стала выходить, я читал лекцию в рабочем колледже на юге Лондона. Аудитория состояла из рабочих и
разночинной интеллигенции — примерно такого рода публика приходила прежде на заседания Книжного клуба левых. Лекция коснулась свободы печати, и, когда я закончил, к моему удивлению, поднялись несколько человек, которые спросили меня: не думаю ли я, что снятие запрета на «Дейли уоркер» было большой ошибкой? На вопрос, почему, они отвечали, что эта газета недостаточно патриотична и её
не следует публиковать в военное время. Я обнаружил, что вынужден защищать «Дейли уоркер», которая столько раз изо всех сил старалась меня дискредитировать. Но откуда же у этих людей взялось их тоталитарное по сути
мировоззрение? Вне всякого сомнения, ему научили их сами коммунисты! Терпимость и порядочность имеют в Англии глубокие корни, но это не значит, что они несокрушимы, и, чтобы они оставались живы, иногда необходимо сознательное усилие. В результате пропаганды тоталитарных доктрин утрачивается инстинкт, с помощью которого свободные люди различают, в чем кроется опасность, а в чём нет. Важно сознавать, что нынешняя русофилия — лишь симптом общего упадка либеральной традиции Запада. Если бы Министерство информации вмешалось и
категорически запретило публикацию моей книги, большая часть английской интеллигенции не увидела бы в этом никаких оснований для беспокойства. Раз безоговорочная преданность Советскому Союзу является сейчас господствующей
точкой зрения, то, стало быть, там, где речь идёт о возможных интересах Советского Союза, все готовы примириться не только с цензурой, но и с намеренным искажением истории. Приведу только один пример. Когда умер Джон Рид, автор «Десяти дней, которые потрясли мир» — рассказа очевидца о первых днях русской революции, авторское право на его книгу перешло в руки Британской коммунистической партии, которой, по-моему, Рид его завещал. Несколько лет спустя британские коммунисты, уничтожив, насколько это было возможно, первоначальное издание книги, опубликовали искореженный её вариант, из которого они исключили упоминания о Троцком, а также предисловие, написанное Лениным! Если бы в Великобритании в это время оставалась какая-нибудь радикальная интеллигенция, подделку бы осудили и разоблачили во всех литературных изданиях страны. На самом деле, протестов было мало, почти что и вовсе не было. То, что
произошло, казалось многим английским интеллигентам вполне естественным. И эта терпимость или очевидная нечестность свидетельствует о гораздо большем, чем просто мода на восхищение Россией. Вполне возможно, что эта мода долго не продлится. Почем знать, может, когда эта книга будет напечатана, моё мнение о советском режиме станет общепринятым. Ну и что толку в этом, самом по себе? Заменить одну «правильную» точку зрения на другую — это ещё необязательно шаг вперёд. Врагом является сознание, действующее по принципу граммофона, и не
суть важно, нравится ли нам пластинка, в данный момент на него поставленная.
Мне хорошо известны все доводы против свободы мысли и слова — доводы, утверждающие, что её не может быть, и доводы, утверждающие, что её и быть не должно. Я отвечу просто, что эти доводы не кажутся мне убедительными и
что наша цивилизация последние четыреста лет основывалась на противоположных принципах. Уже около десяти лет я живу с мыслью, что режим, существующий в СССР, — это режим глубоко порочный, и я требую права говорить это, невзирая на то, что мы с СССР являемся союзниками в войне, в которой я хотел бы, чтобы мы победили. Если бы мне понадобилось выбирать в своё оправдание цитату, я выбрал бы строчку Милтона: «По известным законам старинной свободы». Слово «старинный» подчёркивает тот факт, что интеллектуальная свобода — это традиция, уходящая корнями в глубокое прошлое, без которой наша своеобразная западная культура вряд ли могла бы существовать. От этой традиции на глазах отворачиваются
многие наши интеллигенты. Они придерживаются принципа, что книгу следует публиковать или запрещать, хвалить или хулить не по её достоинствам, а по её политической целесообразности в данный момент. А те, кто не разделяет этих взглядов, соглашаются с ними из чистой трусости. Примером тому является неспособность многочисленных и шумных английских пацифистов поднять голос против распространенного преклонения перед советским милитаризмом. По мнению
этих пацифистов, всякое насилие есть зло, и на каждом этапе войны они призывали нас сдаться или, по крайней мере, заключить мир на компромиссных началах. Но кто из них хоть раз сказал, что война является злом тогда, когда её ведёт Красная армия? Русские под водительством Сталина, очевидно, имеют право защищаться, тогда как для нас это смертный грех! Это противоречие можно объяснить только одним — трусливым желанием слиться с основной массой
интеллигенции, патриотизм которой скорее относится к СССР, чем к
Великобритании! Я знаю, что у английской интеллигенции найдётся масса причин, объясняющих её трусость и нечестность, более того, я наизусть знаю все доводы, приводимые ею в своё оправдание. Но давайте тогда не будем говорить о зашите свободы от фашизма. Если свобода что-нибудь да означает, она означает право говорить людям то, что они не хотят услышать. Простые люди до сих пор неосознанно придерживаются этого принципа и следуют ему. Но у нас в стране — в других странах это не так: по-иному было в республиканской Франции, по-иному сегодня в Соединённых Штатах — как раз свободомыслящие боятся свободы, и интеллектуалы совершают подлость по отношению к интеллекту. Именно для того, чтобы привлечь внимание к этому факту, я и написал своё предисловие».
Джордж Оруэлл
(1903 - 1950 гг.)
"Свобода печати"
«Замысел книги "Скотный двор" возник в 1937 году, а написана она была лишь к концу 1943-го. К этому моменту стало очевидно, что напечатать её будет очень трудно (даже несмотря на нынешний дефицит книг, обеспечивающий «спрос» на все, что только можно назвать книгой), и действительно её отвергли четыре издателя подряд. Лишь один из них сделал это по идеологическим мотивам. Двое других много лет печатали книги, направленные против России!, а у четвертого вообще не было никакой политической позиции. Один издатель, поначалу готовый её опубликовать, стал было этим заниматься, но решил проконсультироваться в
Министерстве информации, которое, по всей видимости, предостерегло его против издания или, по крайней мере, решительно не рекомендовало ему это делать. Вот отрывок из его письма: «Я уже говорил Вам об ответе, который я получил от высокопоставленного чиновника Министерства информации по поводу «Скотного двора». Должен признаться, что его мнение заставило меня серьезно задуматься... Я и сам теперь вижу, что публикация книги в данный момент может быть сочтена крайне опрометчивой. Если бы притча касалась диктаторов и диктатур вообще, тогда опубликовать её было бы вполне уместно, но в ней — и я сам теперь это вижу — так подробно описывается развитие событий в Советской России и тамошние два диктатора, что ни к каким другим диктатурам, кроме России, она относиться не может. И ещё одно: притча, пожалуй, была бы менее оскорбительна, если бы господствующим классом в ней были не свиньи. Я думаю, что изображение правящего
слоя в виде свиней наверняка оскорбит многих, особенно людей мнительных, каковыми, несомненно, являются русские».
Такое рассуждение ни о чём хорошем не свидетельствует. Разумеется, нежелательно, чтобы какое-нибудь правительственное учреждение имело власть подвергать цензуре официально не финансируемые книги — за исключением, естественно, цензуры в целях безопасности, против которой в военное время никто не возражает. Но сегодня главную опасность для свободы мысли и слова представляет вовсе не прямое вмешательство Министерства информации или какого-нибудь другого официального органа. Если издатели и редакторы так стараются не допустить в печать неко-торые темы, то не потому, что опасаются преследования, а потому, что боятся общественного мнения. Самый худший враг, с которым у нас в стране сталкивается писатель или журналист, — это интеллектуальная трусость, и об этом, на мой взгляд, у нас говорят недостаточно. Сейчас господствующая правильная» точка зрения требует безоговорочного восхищения Советской Россией.
Это всем известно, и почти все этому подчиняются. Любая серьезная критика советского режима, любое разоблачение фактов, которое советское правительство предпочло бы скрыть, практически не имеют выхода в печать. И этот охвативший всю страну заговор, цель которого — льстить нашему союзнику, существует, как ни странно, на фоне подлинной интеллектуальной терпимости. Критиковать советское правительство — нельзя, но наше собственное — в общем, можно. Нападки на Сталина не напечатает почти никто, но нападать на Черчилля разрешается совершенно свободно, во всяком случае в книгах и журналах. А в течение пяти лет войны, из которых два, а может, и три года мы сражались за то, чтобы выжить, безо всяких помех печатались бесчисленные книги, памфлеты и статьи, призывающие к компромиссному миру. Более того, они печатались, даже не вызывая большого неодобрения. Принцип свободы слова соблюдается довольно неплохо до тех пор,
пока речь не заходит о престиже Советского Союза. Есть и другие запретные темы, о которых я еще скажу, но господствующее отношение к СССР — вне всякого сомнения, самый тревожный симптом. Ведь формируется оно как бы непосредственно, без какого бы то ни было давления со стороны влиятельных кругов. Раболепство, с которым большая часть английской интеллигенции проглатывает и повторяет советскую пропаганду начиная с 1941 года, было бы совершенно поразительно, если бы и прежде она в некоторых случаях не вела себя точно так же. По целому ряду спорных вопросов позиция русских слепо принималась, а затем и распространялась с полным пренебрежением к исторической правде или интеллектуальной порядочности. Взять хотя бы то, как Би-би-си отмечала 25-летие Красной армии!, не упоминая имени Троцкого. По точности это примерно то же самое, что, отмечая годовщину Трафальгарской битвы, не упомянуть имени Нельсона, но у английской интеллигенции это не вызвало никаких возражений. Во внутренних конфликтах в различных оккупированных странах британская пресса почти во всех случаях становилась на сторону сил, поддерживаемых русскими, клеймя силы их противников
даже тогда, когда ради этого приходилось замалчивать факты. Один из особенно вопиющих случаев — это история с полковником Михайловичем, главой югославских
четников. Русские (т. е., собственно, Сталин), у которых в Югославии был свой протеже в лице маршала Тито, обвинили Михайловича в сотрудничестве с немцами. Британская пресса немедленно
подхватила это обвинение: сторонникам Михайловича не дали возможности на него ответить, а факты, ему противоречащие, просто не попали в печать. В июле 1943 года немцы предложили вознаграждение в 100 000 золотых крон за выдачу Тито и столько же за выдачу Михайловича. Британская пресса на всех углах трубила о вознаграждении за выдачу Тито, а вознаграждение за выдачу Михайловича упомянула — мелким шрифтом — только одна газета; и обвинения в сотрудничестве с немцами продолжались. Очень похожие вещи происходили во время гражданской войны в Испании. Тогда тоже английская левая пресса, ничтоже сумняшеся, клеймила те силы на стороне республиканцев, которые сталинисты стремились уничтожить. И никакого заявления в их защиту, даже в форме письма, опубликовать было невозможно. Сейчас не только предосудительна какая-либо серьезная критика Советского Союза, но и самый факт наличия такой критики во многих случаях держится в секрете. Троцкий, например, незадолго перед смертью написал биографию Сталина. Можно быть уверенным, что книга эта не была абсолютно беспристрастной, но, во всяком случае, спросом бы она пользовалась. Один американский издатель собирался ее опубликовать, и книга была сдана в набор — по-моему, уже даже начали рассылать сигнальные экземпляры, — но тут Советский Союз вступил в войну. Печатание книги немедленно прекратилось. Ни единого слова обо всем этом не попало в британскую прессу, хотя, безусловно, и существование такой книги, и её запрещение представляли собой новость, которой стоило посвятить несколько абзацев. Любая большая организация защищает свои интересы
как может, и против открытой пропаганды не имеет смысла возражать. Ожидать, что «Дейли уоркер» (американская коммунистическая газета, выходившая с 1924 по 1958 годы в Нью-Йорке и Чикаго) будет публиковать факты, рисующие Советский Союз в неприглядном виде, — это то же самое, что ждать, чтобы «Католик геральд» осуждал Папу Римского. Но ведь всякий мыслящий человек знает, что такое «Дейли уоркер» и «Католик геральд». Тревожно другое — то, что там, где дело касается
Советского Союза и его политики, не приходится ожидать разумной критики или хотя бы обыкновенной честности и от либеральных писателей и журналистов, которых никто не заставляет изменять своим взглядам. Сталин священен и неприкосновенен, и определенные аспекты его политики серьезно обсуждать нельзя. Это правило соблюдается практически всеми с 1941 года, но действовало оно — и
в большей степени, чем иногда думают, — еще за десять лет до того. Все эти годы тем, кто критиковал советский режим слева, лишь с большим трудом удавалось добиться, чтобы их выслушали. Антисоветские книги выпускались в огромных количествах, но практически все они были написаны с консервативных позиций, явно бесчестны, полны устаревших сведений и вызваны к жизни низменными побуждениями. С другой стороны, шёл столь же мощный и почти столь же бесчестный поток просоветской пропаганды, а любого, кто пытался зрело обсудить вопросы
чрезвычайной важности, подвергали бойкоту. Разумеется, вам никто не запрещал публиковать антисоветские книги, но, делая это, вы наверняка обрекали себя на то, что серьезная пресса либо полностью проигнорирует, либо исказит ваши взгляды. И публично, и в частной беседе вам объясняли, что это «не принято». То, что вы говорили, могло быть даже и верно, однако «несвоевременно» или «на руку» тем или иным реакционным силам. В оправдание этого подхода обычно указывалось, что того требует международная ситуация или насущная необходимость англо-советского союза, но эти рациональные объяснения явно были высосаны из пальца. У английской интеллигенции или, по крайней мере, у множества её представителей развилась шовинистическая преданность Советскому Союзу, и в глубине души им казалось, что бросить малейшую тень на сталинскую мудрость — это своего рода святотатство. События в России и события в других странах следовало судить по разным меркам. Люди, которые всю жизнь были противниками смертной казни, с воодушевлением встречали бесчисленные расстрелы в пору чисток 1936—1938 годов, и их ничуть не смущало, то обстоятельство, что о голоде в Индии кричали все газеты, а о голоде на Украине не было сказано ни слова. И если так обстояло дело до войны, трудно ожидать, чтобы интеллектуальная
атмосфера улучшилась сейчас. Проблема здесь простая: имеет ли право всякое
мнение, каким бы непопулярным, каким бы даже дурацким оно ни было, имеет ли оно право быть выслушанным? Задайте вопрос в такой форме, и, наверное, любой английский интеллигент почувствует, что следует сказать «да». Но придайте вопросу конкретную форму, спросите: «А как насчет критики Сталина? Она имеет право быть выслушанной?» — и ответ почти наверняка будет «нет»! В тот момент, когда ставится под сомнение господствующая точка зрения, принцип свободы слова даёт сбой. Дело, однако, в том, что, требуя свободы слова и свободы прессы, никто не требует абсолютной свободы. Покуда существуют организованные общества, должна существовать или, во всяком случае, будет существовать некоторая степень цензуры. Но свобода, как сказала Роза Люксембург, значит «свобода для другого». Этот же принцип содержится в знаменитых словах Вольтера: «Я не согласен ни с одним словом, которое Вы говорите, но готов умереть за Ваше право это говорить». Если понятие интеллектуальной свободы, которое, вне всякого сомнения, всегда было отличительной чертой западной цивилизации, имеет какой-нибудь смысл, то означает оно, что у всякого должно быть право говорить и печатать вещи, почитаемые им за истину, при одном только условии, что это не наносит явного вреда остальной части общества. И буржуазные демократии, и западные варианты социализма до недавних пор считали этот принцип само собой разумеющимся. Правительство наше, как я уже писал, и сегодня по крайней мере ведёт себя так, как будто его уважает. Простые люди с улицы — возможно, отчасти
потому, что идеи не занимают их настолько, чтобы быть к ним нетерпимыми, — все же смутно ощущают: «Что ж, каждый может иметь своё мнение». И только или, во
всяком случае, главным образом, литературная и научная интеллигенция, те самые люди, которые должны бы быть защитниками свободы, пренебрегают этим принципом как в теории, так и на практике. Одним из удивительных явлений нашего времени
является либерал-перебежчик. Вдобавок к известному марксистскому заявлению, что «буржуазная свобода» — это иллюзия, сейчас распространилась ещё убеждённость, что защищать демократию можно только тоталитарными методами. Если любишь демократию, гласит это рассуждение, то следует любыми средствами истреблять её врагов. А кто её враги? И тут всегда выясняется, что это не только те, кто нападает на неё открыто и сознательно, но и те, кто «объективно» представляет для неё опасность, поскольку распространяют неверные теории. Иными словами,
защита демократии предполагает уничтожение всякой независимой мысли. Этот довод использовался, в частности, для оправдания чисток в России. Вряд ли даже самые
страстные русофилы верили, что все жертвы чисток были виновны во всём том, в чем их обвиняли, но, ведь придержива-ясь еретических взглядов, эти люди «объективно» вредили режиму, так что, стало быть, правильно было не только зверски убить их, но и обесчестить ложными обвинениями. Тот же самый довод использовался, чтобы оправдать распространявшуюся в левой прессе вполне сознательную ложь о троцкистах и других республиканских группировках во время гражданской войны в Испании. Эти люди не понимают, что если поддерживаешь тоталитарные методы, то настанет момент, когда они будут использованы не за тебя, а против тебя. Стоит сделать заключение фашистов в тюрьму без суда привычным, и очень вероятно, что дело не ограничится фашистами. Вскоре после того, как одно время запрещенная «Дейли уоркер» снова стала выходить, я читал лекцию в рабочем колледже на юге Лондона. Аудитория состояла из рабочих и
разночинной интеллигенции — примерно такого рода публика приходила прежде на заседания Книжного клуба левых. Лекция коснулась свободы печати, и, когда я закончил, к моему удивлению, поднялись несколько человек, которые спросили меня: не думаю ли я, что снятие запрета на «Дейли уоркер» было большой ошибкой? На вопрос, почему, они отвечали, что эта газета недостаточно патриотична и её
не следует публиковать в военное время. Я обнаружил, что вынужден защищать «Дейли уоркер», которая столько раз изо всех сил старалась меня дискредитировать. Но откуда же у этих людей взялось их тоталитарное по сути
мировоззрение? Вне всякого сомнения, ему научили их сами коммунисты! Терпимость и порядочность имеют в Англии глубокие корни, но это не значит, что они несокрушимы, и, чтобы они оставались живы, иногда необходимо сознательное усилие. В результате пропаганды тоталитарных доктрин утрачивается инстинкт, с помощью которого свободные люди различают, в чем кроется опасность, а в чём нет. Важно сознавать, что нынешняя русофилия — лишь симптом общего упадка либеральной традиции Запада. Если бы Министерство информации вмешалось и
категорически запретило публикацию моей книги, большая часть английской интеллигенции не увидела бы в этом никаких оснований для беспокойства. Раз безоговорочная преданность Советскому Союзу является сейчас господствующей
точкой зрения, то, стало быть, там, где речь идёт о возможных интересах Советского Союза, все готовы примириться не только с цензурой, но и с намеренным искажением истории. Приведу только один пример. Когда умер Джон Рид, автор «Десяти дней, которые потрясли мир» — рассказа очевидца о первых днях русской революции, авторское право на его книгу перешло в руки Британской коммунистической партии, которой, по-моему, Рид его завещал. Несколько лет спустя британские коммунисты, уничтожив, насколько это было возможно, первоначальное издание книги, опубликовали искореженный её вариант, из которого они исключили упоминания о Троцком, а также предисловие, написанное Лениным! Если бы в Великобритании в это время оставалась какая-нибудь радикальная интеллигенция, подделку бы осудили и разоблачили во всех литературных изданиях страны. На самом деле, протестов было мало, почти что и вовсе не было. То, что
произошло, казалось многим английским интеллигентам вполне естественным. И эта терпимость или очевидная нечестность свидетельствует о гораздо большем, чем просто мода на восхищение Россией. Вполне возможно, что эта мода долго не продлится. Почем знать, может, когда эта книга будет напечатана, моё мнение о советском режиме станет общепринятым. Ну и что толку в этом, самом по себе? Заменить одну «правильную» точку зрения на другую — это ещё необязательно шаг вперёд. Врагом является сознание, действующее по принципу граммофона, и не
суть важно, нравится ли нам пластинка, в данный момент на него поставленная.
Мне хорошо известны все доводы против свободы мысли и слова — доводы, утверждающие, что её не может быть, и доводы, утверждающие, что её и быть не должно. Я отвечу просто, что эти доводы не кажутся мне убедительными и
что наша цивилизация последние четыреста лет основывалась на противоположных принципах. Уже около десяти лет я живу с мыслью, что режим, существующий в СССР, — это режим глубоко порочный, и я требую права говорить это, невзирая на то, что мы с СССР являемся союзниками в войне, в которой я хотел бы, чтобы мы победили. Если бы мне понадобилось выбирать в своё оправдание цитату, я выбрал бы строчку Милтона: «По известным законам старинной свободы». Слово «старинный» подчёркивает тот факт, что интеллектуальная свобода — это традиция, уходящая корнями в глубокое прошлое, без которой наша своеобразная западная культура вряд ли могла бы существовать. От этой традиции на глазах отворачиваются
многие наши интеллигенты. Они придерживаются принципа, что книгу следует публиковать или запрещать, хвалить или хулить не по её достоинствам, а по её политической целесообразности в данный момент. А те, кто не разделяет этих взглядов, соглашаются с ними из чистой трусости. Примером тому является неспособность многочисленных и шумных английских пацифистов поднять голос против распространенного преклонения перед советским милитаризмом. По мнению
этих пацифистов, всякое насилие есть зло, и на каждом этапе войны они призывали нас сдаться или, по крайней мере, заключить мир на компромиссных началах. Но кто из них хоть раз сказал, что война является злом тогда, когда её ведёт Красная армия? Русские под водительством Сталина, очевидно, имеют право защищаться, тогда как для нас это смертный грех! Это противоречие можно объяснить только одним — трусливым желанием слиться с основной массой
интеллигенции, патриотизм которой скорее относится к СССР, чем к
Великобритании! Я знаю, что у английской интеллигенции найдётся масса причин, объясняющих её трусость и нечестность, более того, я наизусть знаю все доводы, приводимые ею в своё оправдание. Но давайте тогда не будем говорить о зашите свободы от фашизма. Если свобода что-нибудь да означает, она означает право говорить людям то, что они не хотят услышать. Простые люди до сих пор неосознанно придерживаются этого принципа и следуют ему. Но у нас в стране — в других странах это не так: по-иному было в республиканской Франции, по-иному сегодня в Соединённых Штатах — как раз свободомыслящие боятся свободы, и интеллектуалы совершают подлость по отношению к интеллекту. Именно для того, чтобы привлечь внимание к этому факту, я и написал своё предисловие».
